«Мне опять снится сон, привычный с детства: я плачу от обиды на маму. Не потому что она умерла и оставила меня одну, а потому что она опоздала на праздник в детском саду, где я должна была танцевать узбекский танец, а она не принесла тюбетейку, что мы вместе вышивали...»

Саровчанка Евгения Семеновна только однажды после долгих-долгих уговоров согласилась рассказать, что она помнит о войне и блокаде Ленинграда – города, в котором родилась и любит до сих пор. Рассказывая, она не плакала, нет. Она словно замерла – и свет в глазах появился, лишь когда закончила…

«До войны мы жили в Ленинграде. Отец работал на оборонном заводе, мама - в детском доме, был брат Володя, старше меня лет на семь, а я ходила в детский сад. В зиму сорок второго года умер папа. Мы с Володей смотрели - он лежал на полу и тяжко вздыхал, а потом затих. Мама зашила его в простыню и понесла. Не справилась, упала. Потом положила его на саночки - мои саночки - и увезла. Могилу его я через двадцать лет, когда приезжала в Ленинград, найти не смогла, наверное, похоронили в братской. Их много там было.

Однажды мама привела к нам беженок из Белоруссии - двух женщин с грудным младенцем. Мать маленького скоро пропала. И дитя долго плакало. Бабушка пыталась его успокоить, но... Как-то вечером, думая, что я сплю, положила ребеночку на лицо подушку. Он замолчал. Вскоре и она исчезла.

Потом пропал Володя - утром мы дошли вместе до поворота к моему детсаду, он пошел за хлебом - у него были его и мамины продовольственные карточки. И домой не вернулся. Мама его искала, ходила по дворам, с фонарем облазала все окрестные чердаки и подвалы. Помогали соседи, милиция, но увы... Она потом недолго прожила, держалась только на тех стограммовых кусочках хлеба, что мне выдавали домой в садике. Однажды я вернулась из детсада, а она уже холодная...

После смерти мамы я жила у ее сестры, но умерла и она. Ее муж уходил на работу, оставлял меня запертой в квартире. Было страшно - бомбежки и одиночество. А потом и он умер. И меня уже некому было приютить, потому соседка отвела в детдом.

В июле 1942 года детские дома эвакуировали из Ленинграда. До Ладоги нас везли на поезде, воспитатели не позволяли подходить к окнам вагонов.

- Осторожно, дети, - уговаривали они нас, - в Ленинграде камни взрывают (малышня плохо понимала, что такое бомбежки), не подходите к окнам.

Стекла вылетали, и хотя было очень страшно, от окна отойти я не могла - на другой стороне озера стоял мой дом. Через двадцать лет я нашла его по памяти - двухэтажный, на каменном фундаменте. Устоял в бомбежки.

Довезли нас до Тоншаева (районный центр в Нижегородской области даже сейчас глухомань), к железнодорожному составу подогнали длинный поезд из подвод с лошадьми. Нас выносили на руках - усаживали на телеги - ходить-то немногие уже могли. Женщины очень плакали. А я сидела и думала, почему же они плачут? Наверное, мы выглядели очень жалкими, нас ведь увезли от верной смерти, уже полумертвыми.

В школу пошли с опозданием - не было ни одежды, ни обуви. Марийцы сплели для нас лапотки, очень аккуратные, удобные. Одежду по дворам собрали. В этом-то и пошли в школу осенью сорок второго.

О детдомовцах много недоброго говорят: и неумехи-то они, и к воровству склонны. Ни один из моих друзей - воспитанников нашего детского дома не пошел по кривой дорожке. Мы все научились делать сами: косили, ухаживали за огородами, скотиной. Начальником детдома был солдатик-фронтовик, демобилизованный по ранению. Рыжий, прямо огненный! Мы так его рыжим пиратом и прозвали. Он любую работу нам превращал в игру. За дровами, как разведчики, мы ползали по-пластунски и все такое прочее. Воспитатели - я только значительно позднее поняла, что они работают, мне казалось, что они живут с нами - учили рукоделью: шить, вязать, плести, цветы из бумаги делать... А что чай мы не умели заваривать и не знали, почему он сладким становится, - так нам его всегда в огромном котле заваривали и сахар сразу сыпали. Зато не только бантики с малолетства на керосиновой лампе гладить умели, но и стирали, обихаживали себя полностью. Воровали? Только картошку со своего детдомовского огорода, а к деревенским - ни-ни!

Плакала я только по ночам, когда снилось, что мама опоздала на праздник и я танцевала без тюбетейки, которую мы вместе вышивали…».